Даши Намдаков: В искусстве должна быть сила, иначе какой в нём смысл?

С работами Даши Намдакова я познакомилась несколько лет назад, случайно увидев их на снимках. Тогда я не знала имени мастера, не подозревала о том, что он мировая известность и общепризнан. В этих неведомых мне ранее созданиях, с длинными шеями, тонкими чертами лиц, плавными изгибами и будто парящими в воздухе, я увидела не экспонаты, а души. Можно было почувствовать их дыхание, представить голоса - энергетика многоликих существ одновременно разрушала, выстраивала заново, отражала, дополняла и пронзала нутро насквозь.

Прикоснуться к живым работам скульптора удалось в июле этого года, когда Даши Намдаков привёз в наш город мировую премьеру – выставку «Другое измерение». Шесть скульптур, которые никогда не видели свет, начали своё существование с Иркутска – города, который в далёком 2000 году поверил в мастера и подарил ему первую экспозицию. Работы не связывает общий сюжет: все они созданы независимо друг от друга. Однако в них есть душа Намдакова, которая их объединяет, в каждой бьётся его сердце.

Когда я общалась с Даши Намдаковым, беседа текла, как река, и могла продолжаться вечно – настолько этот человек был прост, понятен, открыт, казалось, что я знала его всю жизнь. Близкий и одновременно непостижимый, неиссякаемый, внутри которого своя Вселенная.

– Как вы чувствуете и оцениваете искусство?

– Когда я смотрю на произведение, мой основной критерий для его оценки – верю или нет? Это очень значимо для меня. Мне неважно, образованный ли человек, попал он в цвет или нет, правильно ли нарисовал пропорции. Когда я вижу, что всё вроде бы очень хорошо сделано, но ощущаю, что это ненастоящая суть художника, и он просто придумал эту историю, мне становится неинтересно.

В новой коллекции, которая здесь выставлена, я не пытаюсь заигрывать: в работах я такой, какой есть, человек восточный, с русским образованием, отражением Италии и Англии. Разнообразные среда, еда, воздух сплетаются, перевариваются и выливаются в произведение. Это взаимодействие впечатлений. Каждое творение должно быть частью тебя, в ином случае оно нечестное.

– Почему вы решили подарить мировую премьеру нашему городу?

– В Иркутске я устраивал первую выставку. Эта экспозиция дала мне профессиональную уверенность. Мне всегда казалось, что моё искусство будет интересно лишь Бурятии, Монголии, соседним регионам, и, возможно, Москве, потому что это столица. После Иркутска я стал выставлять работы по всему миру.

– Какой общий замысел или история связывает ваши работы?

– Я никогда не ставил себе задачу сделать их коллекцией, это получилось само. Новые скульптуры просто происходили: одна, вторая, третья, они были друг от друга независимы, самостоятельны.

Их предыстория такова: когда я однажды оказался на мысе Хобой, то почувствовал внутри пульсацию и понял, что здесь я должен появиться. В Хужире на следующее утро я просто нарисовал эскиз на салфетке, который потом воплотился в реальность. Так появилась скульптура «Хранитель Байкала».

Полтора года назад, когда она была закончена и отдана на литьё, я улетел в свою лондонскую мастерскую и меня «понесло» со страшной силой. Я два месяца не общался с миром, выключил телефон, и эти работы из новой коллекции просто вылились. Я не понимал, что происходит, никогда в моей жизни такого не было. Поскольку я очень внимателен к вещам, то осознал, что всё не просто так. В эти 2 месяца я никуда не ездил, ни с кем не общался и только работал. Когда возвращался домой, то вновь брал в руки лист бумаги, и рождались новые идеи.

Позже, пообщавшись с духовным учителем, я узнал, что это произошло из-за того, что я сделал богоугодное дело – создал скульптуру «Хранитель Байкала» – и в ответ получили вот такой подарок в виде невероятной энергии.

– Чем вас привлёк город, в котором сейчас живёте – Лондон? Хочется ли его сменить на другой?

– Представители одной лондонской галереи пригласили меня, дали визу Exceptional Talent (исключительный талант – ред.) и предоставили все условия для работы, поставили мои монументы в Лондоне. Для меня это была возможность путешествовать, впитывать другую культуру, каждое место даёт нам что-то. Я не загадываю, как сложится дальше.

Частенько заговариваю с семьёй о том, чтобы прекратить путешествовать. Если бы я вернулся, то в деревню, в которой я родился – Укурик, туда меня тянет. По сути своей, я не городской человек, но и мои рассуждения про возвращение в деревню – это нереальность, я уже не смогу там жить, это больше ностальгия. Я привык к большим городам, большим пространствам, несмотря на тягу к родине.

– Есть среди ваших работ те, с которыми вы не расстаётесь и оставляете их для себя?

– Есть такие. У меня есть семейный фонд, в котором они хранятся. Чтобы работы не простаивали, я договариваюсь с музеями, чтобы они забрали их к себе лет на 10: там уже видно будет, что с ними делать. Есть коллекции, которые не продаются, а просто ездят по выставкам. С нашей стороны нет никаких финансовых условий – главное, чтобы людям было интересно. Мы отдаём скульптуры музеям, а они занимаются показами, передвижениями, отвечают за сохранность.

Дома и в мастерской я не держу работы, потому что они меня тормозят, хочется жить новыми произведениями. У меня в мастерской нет ничего – голые белые стены, абсолютная чистота.

Любая работа, которая произошла, – это уже прошлое, пережитое. Когда она невольно стоит под боком, то начинает взаимодействовать с тобой, не отпускает. Как будто часть тела немеет – не можешь двигаться дальше.

– Если работы – часть пережитого, то они, вероятно, наполнены живой энергетикой. Способны ли ваши скульптуры как-либо влиять на людей и их судьбы?

– Я ни в коем случае не вкладываю в них идею, которая способна повлиять на людей. Но у любого произведения должна быть энергия. Не у всех работ и художников она есть. Говорить, что в моих она есть, – глупо и некрасиво. Но в искусстве должна быть сила, иначе какой в нём смысл?

– Были ли в вашей жизни люди, которые просили научить вас делать работы также, как и вы?

– Это часто происходит, но у меня с этим сложно – я не имею педагогических способностей. Также я искренне считаю, прежде чем чему-то учить, нужно и самому научиться. Я думаю, что всё интересное впереди, может, я к основным знаниям, к которым стремлюсь, только-только подхожу.

Но я частенько приглашаю молодых ребят, особенно с Красноярского института, где я учился, на монументальные проекты, которые делаю. Назовут ли они меня когда-то своим учителем? Не знаю, я не ставлю такой задачи.

– А кто был вашим учителем?

– Раньше, когда я отвечал на вопрос о педагогах, то перечислял разные фамилии. Но потом понял, что был неправ, потому что мой учитель – это отец. Он создал среду, в которой мы, все восемь детей, выросли. Мы все рисуем, двое из нас имеют художественное образование, хотя стремились к нему все. Я считаю, что двое – сестра и брат – однозначно сильнее меня, просто так сложилось, что я младший, и мне помогли подняться.

Отец ткал ковры, вырезал из дерева, учил нас чеканке, также он занимался буддийской живописью – писал для буддийских храмов и каждому из нас давал возможность поучаствовать в этом процессе, кусочек закрасить. Он говорил, это богоугодное дело.

– Есть ли среди ваших работ произведение, которое вы любите больше всего?

– У художника не должно быть любимой и нелюбимой работы. Я лью бронзу – вечный материал. Я несу ответственность за свои работы, поскольку эти произведения, если их не плавить, насильно не уничтожать, могут простоять тысячи лет. Если ты берёшь ответственность сделать – люби, если не любишь – не отливай. У каждого мастера есть шанс, после того, как вылепил, не отливать. У меня были моменты, когда я не отливал свои скульптуры.